| | 
Стихи и проза Владимира Борисова
А вы ко мне ещё придёте?
Они встретились совершенно случайно. Хотя, что здесь такого необычного? Все когда-нибудь, с кем-нибудь встречаются совершенно случайно. Но все-таки давайте начнем именно так - они встретились совершенно случайно. В центре по реабилитации инвалидов и ветеранов он иногда пел в хоре. Пел, если кто-нибудь приводил его сюда. Он был совершенно слеп, слеп от рождения. Большие, голубые глаза его, незряче смотрели на мир, и был в них какой-то немой укор всему человечеству, природе, Богу - как так могло случиться, что совершенно безгрешный человек (а какие грехи у новорожденного) был так жестоко наказан. В свою очередь, природа, видимо, желая загладить подобную несправедливость, наградило его прекрасным голосом и идеальным слухом. Практически без репетиций, он исполнял все сольные партии этого небольшого хора инвалидов, и даже обозленные на всех и вся из-за своих болячек пациенты центра умолкали, вслушиваясь в этот небесный голос, а некоторые даже незаметно крестились, вытирая старческие слезы мятыми платочками. А он пел и пел, и кто знает, может быть посредствам своего голоса кто-то, кто должен всех слышать, наконец-то услышал его, и предоставил ему эту встречу.
Он услышал ее приближение за несколько шагов. Сам он в это время стоял на крыльце, повернувшись всем телом по направлению к солнцу и, подняв руки вверх, словно пытаясь через свои длинные, нервные пальцы впитать в себя, его первое, весеннее тепло. Она прошла мимо, но еще долго чувствовался ее запах, легкий аромат духов и чистого тела, с чуть заметной горчинкой пота. По сравнению с запахом улицы, пропитанным вонью бензина и выхлопных газов, ее запах казался ему глотком чего-то сказочно свежего, словно пришедшего из детства. Вздохнув и надев перчатки, он, осторожно нащупывая ногами ступени, стал спускаться с крыльца, иногда постукивая легкой тросточкой по чугунным перилам. Не успев подойти к высокому, ржавому забору, окружающему приземистую, белокаменную церквушку, он услышал звук ее каблучков, и вновь окунулся в облако ее теплого запаха.
-Вам помочь? - услышал он ее низкий, какой-то грудной голос, и ее рука крепко и властно сжала его ладонь.
-Да, да, пожалуйста, - засуетился он. -Тут совсем недалеко, прямо за церковью, в старом, кирпичном доме.
В парадном их встретил мощный кошачий концерт и стойкий мышиный запах.
-Нам - третий, - прошептал он не громко, словно все еще не веря, что эта женщина идет с ним по этим старым, вытертым до дугообразных углублений ступеням. А она шла рядом с ним, держа его за руку, шла молча, словно прислушиваясь к самой себе.
-Как вас зовут?
-Олег.
Она впервые внимательно посмотрела на него, медленно закипая все пожирающей ненавистью. Ну, как такое могло случиться, что у этого жалкого, слепого урода такая утонченная, породистая красота? А он и в самом деле был необычайно хорош собой - длинные волнистые волосы ниспадали ему на плечи (такие обычно рисуют у принцев в добрых, детских мультфильмах). Усы и бородка делали его похожим на Иисуса, Иисуса с чисто славянской внешностью, таких часто теперь рисуют на новоделах.
-А вас?
-Людмила,- ответила она, чуть помедлив. -А вот и третий этаж.
От волненья Олег уронил ключ, и ей пришлось спуститься за ним на один пролет, и долго там его искать в пыльном полумраке.
Квартира поражала своей убогостью и запущенностью. Большие пылевые шары, катались вдоль плинтусов при малейшем сквозняке. Обои под потолком отошли и обвисли, словно стяги в полный штиль. Под их желтыми, клейстерными пластами, шубуршали здоровые, рыжие тараканы.
-Олег, а кто у вас прибирается?
-Да как вам сказать, раз в неделю приходит женщина из собеса, приносит продукты, а за одно и за порядком смотрит. Да Бог с ней, хотите чай с сухариками? У меня есть, с маком, вкусные!
-Ну, разве что с маком,- чуть слышно усмехнулась она, и пошла вслед за ним на утлую, тесную кухню. На кружках чернели траурные каемки от крепкого чая, и Людмиле пришлось изрядно попотеть, прежде чем они приняли свой первозданный цвет. С удивлением, она обнаружила на выщербленных донышках клейма Кузнецовского фарфорового завода, о чем тут же и сообщила Олегу.
-Ну и что,- совершенно спокойно отозвался тот, -мама говорила, что раньше, весь дом принадлежал нашей семье, а после революции, нас уплотняли, уплотняли, и уплотнили, до однокомнатной квартиры. Да там, где-то на стенке висит портрет прадеда - якобы Репин писал…
Сухари оказались черствыми, и к тому же совершенно безвкусными, и Людмиле большого труда стоило сгрызть один, да и только для того, чтобы не обижать хозяина. Она уже собралась уходить, как вдруг Олег спросил:
-Скажите, а вы не обидитесь, если я на вас посмотрю?
-Это как же?- поразилась она.
-Ну, конечно же, руками, - чуть виновато произнес он и кончиками пальцев прикоснулся к ее щеке. Вначале ей это даже понравилось, его осторожные пальцы бегали по ее лицу, словно невесомая бабочка своими тонкими ножками. Изредка он проводил по лбу, или шее всей ладонью, а потом вновь тонкое кружево пальцев…
Но, случайно бросив взгляд на его лицо и увидев эти голубые, незрячие, пустые глаза так близко от себя, она почувствовала, что брезгливое отвращение переполняет все ее существо. И вдруг, совершенно необъяснимо для себя, а может быть наоборот, полностью отдаваясь своей природе, Людмила расстегнула крючки своего платья, и вышла из него, как Афродита из пены прибоя. Что интересно, Олег казалось, совершенно не удивился этому ее порыву, словно просто его пальцам чуть-чуть добавилось работы. Такая его реакция на ее широкий жест еще более озлобил Людмилу, и уже ненавидя его, и брезгуя им, словно раздавленной машинами крысой, она отдалась ему, и даже помогла справиться поскорее со своей одеждой, единственной преградой между ними.
А позже, лежа на несвежей простыне, оглядывая убогую комнату полусонным взглядом, она заметила на выцветших обоях большой, более темный квадрат, с кривым гвоздем над ним. "А бабонька из собеса та еще штучка, Репин ушел явно не без ее помощи", подумалось ей, и она провалилась в глубокий, без сновидений сон.
Рано утром, когда она уходила, в крохотном коридоре, ее догнало чуть слышное:
-А вы ко мне еще придете?
-Спи, спи милый, конечно приду.
-Тогда возьмите ключ, он там, на двери, на гвоздике.
-А как же ты?- спросила она позевывая. Олег помолчал, поднялся с постели, совсем не стесняясь своей наготы (быть, может, слепым она не присуща), и только присев на кресло возле окна ответил:
-А зачем он мне? Вы же скоро придете, а я в любом случае теперь из дома не выйду до вашего прихода, чтобы нам не разминуться. Я вас здесь ждать буду, в кресле.
-Дурачок, да как же ты узнаешь, что это я иду, ведь третий этаж, высоко….
Но он, чуть улыбнувшись, ответил ей совершенно серьезно, словно прислушиваясь к каждому своему слову:
-У вас Людмила, каблучки по-разному стучат, один звонко, тук, тук, тук, а другой глухо так - тууук, тууук.
Фыркнув, и сняв с гвоздика ключ, она, не оборачиваясь, вышла из квартиры.
Проходя мимо церквушки, она снова фыркнула и с омерзеньем швырнула ключи в грязную, глинистую по-весеннему лужу.
Тучная женщина из собеса, раз в неделю приносившая Олегу продукты, стала замечать, что он ничего не ест, и целыми днями сидит возле окна, а на ее вопросы ничего не отвечая, прикладывает указательный палец к плотно сжатым губам, взывая к тишине, и вновь прислушивается к чему-то….
Рисунок пастелью
Зимний вечер, Арбат, в ювелирном сияют витрины
Белый снег, как во сне, с тихим шорохом падает в низ,
Легкой щеточкой снег, сметает художник с картины,
Где начертан пастелью, чей то прекрасный абрис.
Я стоял и смотрел, сквозь снежинок, веселые пляски,
На упругий живот, и на грудь, что слегка тяжела,
Белый фон, словно снег, а на нем чуть заметные краски,
Мне почудилось вдруг, что она на холсте ожила.
Вот она улыбнулась, задорно и даже не скромно,
И рукой повела, обнажив чуть намеченный пах,
А в зеленых глазах (словно спелый крыжовник) огромных,
Я заметил тоску, и тоской припорошенный страх.
И мне тут же открылось - эта женщина с желтым билетом,
От того и тоска, как у старой дворняги в глазах,
Я сквозь снег по Арбату, шел с зажатым под мышкой багетом.
Салонный романс
Уже прошло, три долгих дня,
С момента нашей встречи,
Ласкают отблески огня,
Камина, ваши плечи.
А вы стояли, в тишине,
В мои глаза, смотрели,
В порыве бросились ко мне,
Укрыв лицо в шинели.
А я, вам кудри целовал,
Вдыхая запах вишни,
И чушь восторженно шептал,
О вас, и о всевышнем.
Часов напольных перезвон,
Нарушил нить признанья,
Отвесив вежливый поклон,
Сказал вам - До свиданья.
А вы ответили - мой друг,
До встречи, после пасхи,
Сейчас вернется мой супруг,
Я не хочу огласки.
Уже прошло три долгих дня,
А кажется - столетье,
На фронт вагон, везет меня,
В пучину лихолетья.
Резко вдруг потемнело,
и огни загорелись в домах.
|
